Русский мир как Раскольников

Прорываясь через Достоевского

    Достоевского раньше ненавидели по-тихому: все-таки икона в размере классического оклада. Сейчас ненавидят открыто, приписывая ему все грехи, которые у него действительно были: мазохистское наслаждение копанием в тине человеческой души, патологический шовинизм, бедный слог. И однако ж Достоевского продолжают читать, и все новые грани актуальности его героев и их депрессивной проблематики продолжают открываться читателю, который и хотел бы, да не в силах оторвать взгляд.

    Почему? Почему именно Достоевский? Манера письма у него далека от совершенства – никаких художеств в этой литературе. Сюжет беден – Достоевский далек от того, чтобы восхитить читателя интересной историей. Набоков, единственный, пожалуй, мастер истории сочинять в русской литературе после Чехова, писал, что Достоевский - это «полицейские романы». Морализаторства, самого ненавистного для большинства читателей романов элемента, у него через край. Человеком Федор Михайлович был, мягко говоря, сомнительным. Политические его позиции были по большей части откровенно отвратны.

    Так почему же его продолжают читать через полора века не меньше Одиссеи и Шахнаме, причем и в России, и далеко за ее пределами, на самых разных языках? Рискну предположить, что дело здесь в проблематике, которая не дает пройти мимо. Темы, поднимаемые Достоевским, таковы, что их невозможно пролистнуть, по ним не прокатишься, как по хорошему шоссе – его дорога напоминает иные федеральные трассы в период распутицы. По ней пробираешься медленно, с огромным трудом, периодически вытаскавая самого себя за волосы из глубокой грязи. Манера письма тоже такова, что иные диалоги нужно разгребать, как завалы. Этот труд души вырабатывает определенный мускул, как любила говорить моя учительница литературы, замечательная Эльвира Николаевна Горюхина. Выбравшись из очередного романа Достоевского с синяками и мозолями, не можешь перестать думать о вещах, на которые навряд ли обратил бы внимание. Начинаешь замечать такие аспекты действительнсти и смотреть на них под таким углом, какой навряд ли пришел бы тебе в голову без Достоевского. 

    И вот это я сейчас попытаюсь продемонстрировать.

Раскольников, человек и его право

    Навряд ли есть много фраз в книжном русском языке более затертых, чем «тварь я дрожащая или право имею?» Кульминацию романа, диалог Раскольникова и Сони Мармеладовой в пятой части IV главы «Преступления и наказания», совершенно справедливо видят сегодня в контексте Ницше, который опубликует своего «Заратустру» почти на двадцать лет позже: страх и животный трепет против триумфа воли сильного человека. Только у Достоевского, как всегда, все честнее. Нет никакого светлого и могучего пророка, стоящего на вершине горы. Есть Родион Раскольников в жуткой квартире в доходном доме – писать его Достоевский уехал в оптимичтическую Флоренцию, но Петербург увез с собой; нищий, злобный, закомплексованый и мучимый вопросом, на который Заратустра дает ответ, не задавая его. У Достоевского все взаправду. В это мужество его гения.

    Итак, Родион Раскольников. Положение его в мире людей и в его собственных глазах незавидное. Друзей нет. Денег нет – деньгами многие герои Достоевского озабочены постоянно и вне зависимости от социального положения, хоть и декларируют свою ненависть к презренному металлу. Талантов никаких не наблюдается. Также не наблюдается ни трудолюбия, ни предприимчивости, ни перспектив. И вот в этой незавидной ситуации его мучит вопрос: тварь я дрожащая или право имею? Вопрос это мучит его и с той, и с другой стороны. Он – та самая дрожащая тварь, которой пророк должен проповедовать, как жить и что делать – явная отсылка к «Подражаниям Корану» Пушкина. Ни средств у Раскольникова, ни иных возможностей – только воспринимать ненавистные чужие проповеди. Но при это он претендует на большее, надеется открыть в себе человека, имеющего право. И это право, природа этого права – первый ключ. Или, если хотите – первый звонок.

    Раскольников ищет в себе человека как полюс дихотомии могущества. Право для него – не Аристотелева добродетель, не Кантово достоинство, не естественная характеристика разума, как у  Локка. Право для него практически идентично воле и силе, неразрывно с ними связано. Не случайно красной нитью через его рассуждения проходит Наполеон – человек, который может навязать свою волю другим, которого не смущают ни религиозные заповеди, ни мораль рабов, Ницшевская Sklavenmoral; человек, который дважды не подумает, когда «ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться», отсылка к подавлению роялистского мятежа в Париже в 1795 году. В этом - его право, право орла есть ягнят, как отпразновал эту позицию метафорой Ницше через двадцать лет.

    Дихотомия могущества доступна не только через насилие. Она, как минимум согласно распространенному нарративу, доступна через богатство, талант, трудолюбие, наконец. Но все это не для Раскольникова. Он хочет найти в себе Наполеона, не Креза и не Коперника; шансы обнаружить их в глубинах своей души и строить свою жизнь по их примеру он даже не рассматривает. Могущество для него есть способность навязать свою волю другим, сделать дрожащих тварей, которых такие вопросы и не занимают, инструментами для своих целей. Причем цель тут имеет не большее значение, чем люди-инструменты для ее достиждения – важен факт подчинения других своей воле, статус Наполеона. И это – второй ключ к актуальности Раскольникова для русского мира.

Русский мир

    Риторика путинского «возрождения» поанализирована много раз специалистами куда больше меня поднаторевшими в деле анализа политическиой коммуникации. Ее главный мотив, вставание с колен, описан со всех возможных ракурсов. Я лишь процитирую один пост в социальной сети Фейсбук, который привлек мое внимание тем, что наиболее откровенно выразил мировоззренческую парадигму «русской весны». Опубликован он был сразу после вступления России в гражданскую войну в Сирии – после начала неожиданно массивных, варварских бомбардировок Алеппо и других сирийских городов российскими самолетами; «таййара руси» - так отвечали сирийские беженцы на вопрос, почему они бегут, куда глаза глядят. Привожду этот пост полностью:

Вот уже третьи сутки я слышу вой шакалов: "Не тех бомбите!!!.."
Читаю бесконечные угрозы и предостережения.
Гляжу на искореженные растерянные рожи.
Затыкаю уши от воплей расчехлившегося Запада и поставленных под ружьё пятоколонников: "Аааааа!" "Аааааааа!"
Истерика такая, что слов не разобрать. Один сплошной стон.
Стон людей и континентов, которых застали врасплох.
Слушайте, да ведь прямо сейчас, в начале октября 2015 года, мы получили, наконец, железобетонное доказательство, что Россия — суверенна.
Что мы в своем праве. 
Что мы всех послали к черту, наконец-то, блин.
Что мы действуем, исходя из собственных национальных интересов, — и пусть весь мир подождёт.
Стало вдруг ясно, что Россия делает то, что ей хочется. 
И впредь так будет поступать и дальше. 
И с Украиной тоже, детка. С Украиной тоже.
Да чего же хорошо.
Нет, правда — до чего же славно!

Весело и страшно.

    Сходство не только хода мысли, образа оценки мира, но даже лексики с раскольниковской поражает: «мы в своем праве». И тот же контекст, контекст насилия. И та же дихотомия, дихотомия могущества. Только уровень тут уже иной – уровень государства. Не нищего студента, мучающегося низким потолком и своим недонаполеонством, но огромной страны, которая видит лишь два варианта: твари дрожащей, которую кто-то будет учить морали, и дикаря-сверхчеловека, которому все остальные существа – преодолимые препятствия.

    Необходимо заметить, что Россия - не Раскольников в смысле объективных характеристик. Богатейшая и землей, и природными ресурсами страна, перед которой открыты широчайшие горизонты возможностей, не имеет причин видеть себя оскорбленной и униженной.  Именно на этом фоне, не на фоне нищеты или поражения в войне, Россия неожиданно одержима дилеммой твари дрожащей и сверхчеловека. Но так ли это? Быть может, и Раскольников тоже не был таким уж пропащим случаем? Быть может, и в его душе были зарыты таланты, которые он и не думал искать, так как ему светило солнце Бонапарта, а не Христа, Галилея или Ротшильда? Первый для него жалок – что это за герой, который позволяет себя распять; второй совершенно параллелен жизни Раскольникова, изучение мира его не интересует; последний, понятно, и вовсе отвратителен. То ли дело батарея через улицу, и пали по кому хочешь. Грабь, насилуй, убивай – «мы всех послали к черту, наконец-то».

Где ты, Сонечка Мармеладова?

    «Преступление и наказание» - нехарактерно для Достоевского оптимистический роман; быть может, поэтому его и изучают в школе. Тяжелая, где ухабистая, где по шею в грязи дорога в конце концов ведет к храму. И проводник на пути к спасению человечества в лице Родиона Раскольникова тут Соня Мармеладова. С любовью, но при том жестко. 

    К тексту:

мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…

Мы встали с колены. Мы – великая держава. «Мы в своем праве». «Россия делает то, что ей хочется». «И впредь так будет поступать и дальше. И с Украиной тоже, детка. С Украиной тоже.» И с Украиной...

– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня.

    И вот это – последний ключ. И, быть может, последний звонок, который дает нам Достоевский-гений выворачивания на свет человеческой души Достеовский, вопреки всем стараниям Достоевского-великодержавного шовиниста. 

    Сони Мармеладовой нет, не материализовалась. Некому воскликнуть «Убивать-то право имеете?» То есть воскликнуть-то есть кому, да только Раскольников за сто пятьдесят лет слушать отучился, стал настоящим сверх-человеком, разместился по ту сторону добра и зла. 

    Обычно роль Сонечки выполняет интеллигенция, как в истории России, так и за ее пределами. Но Раскольников больше не требует от нее – 

– Ну, что теперь делать, говори! 

    А она не отвечает –  

– Что делать! – воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. – Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!»

У нас на сегодня только – 

Надменная усмешка выдавлива(ется) на губах его.